Систематизация и связи
Онтология
" власть не является отношением доминирования субъекта над объектом. Объекта власти в том смысле, как его мыслила классическая теория, вообще не существует. Ведь объект власти означает «лишенность власти»" - Фуко здесь заблуждается не различая субъект от объекта, в праве не бывает объекта, а только субъекты права, а узурпация права уже подразумевает объект, и который никому не видим, это безликая толпа. Правовая власть также невидимая, но она ощущаемая гражданами в их возможностях и благополучии, и тогда её можно считать гражданской , которая разумеется условная и выражаемая в конкретных гарантиях . Никогда не ходил выбирать депутатов, и что же произошло, ничего, форма фашизма только поменялась, а толпа как господствовала, так и господствует, не зная даже об этом, и ей об этом не скажут, кому выгодно. Возникает вопрос как образуется толпа , она в каждом, и заключена в его объекте сопротивления , и тут не так важна ориентация сопротивления каждого, системе необходимо только его поддерживать и направлять, чему и служит так называемая культура наработанная веками, и конечно образование, наука, досуг, спорт. Если взять политическое строительство толпы , здесь важна возгонка объекта сопротивления на "политическом" интересе, чему служат СМИ как правило занятые чепухой, религия, и партии с оппозицией. Фуко во многом ещё человек 18 века, но с интеллектом 22 века, отсюда его прозрения и заблуждения о власти, которой в правовой системе не существует и все его потуги найти месторасположение власти пустые. Либерал-фашизм -- управление хаосом , где задействованы хитрая финансовая политика и безликий закон . Фуко было бы достаточно изучить эффект садо-мазо , для прояснения о власти, и что там также нет власти, а имеется возгонка объекта сопротивления разно ориентированного входящей и принимающей стихиями Тела. [коммуникация всегда опосредована игрой «неравных сил»] - это фантазия, примерно такая же как о женщине в слабом поле , и который почему-то дольше живёт, в человеческом нет «неравных сил» , кому-то хочется быть неравным , и он им делается по своему желанию или фанатизму, о чём Эпиктет ещё писал. Силы биополов уравновешены характером полового , мужской одарён входящей стихией Тела, а женщина принимающей , и почему эти стихии их слабое место, у женщины принимающая слабая, у мужчины входящая . Откуда и проблемы, любовь принимается , а не входит , значит ответственность в начале пути на женщине, потом на мужчине, не реализовавшем принимающей стихии полового Тела от жены, и оставшись входящим . Принимающая стихия полового первичная в реализации полового Тела, от неё начинается взаимодействие . Бесполое Тела разумеется работает объектом сопротивления , где имеется только входящая стихия Тела, поэтому и важен возраст девочки вступающей в брак, до наступления зрелости бесполого Тела в 20 лет, после начинаются проблемы, в связи с нереализованной принимающей стихией Тела, и остаётся входящая . Либерал-фашизм задерживает развитие полового у женского биопола, и выгоды для системы очевидные, ясно что гораздо важнее контролировать женский биопол , отсюда и придуманная сказка про слабый пол , тогда как женский биопол в бесполом Тела, как независимый от либидо, более устойчив и приспособляем. Развил тему полового потому, что стремление к доминированию и связано с бесполым Тела, что естественно, и что к выдуманной власти отношения не имеет, садо-мазо найдёт себе пару , или сориентируется на иное . Политик, творец, художник и являются этими реализациями объекта сопротивления в бесполом Тела на иное . "Для Фуко политическая рациональность - это тип управления индивидами в отдельности и обществом в целом посредством истины" - управление индивидом только бесполое Тела и представляет, что идеализм .
Для Фуко политическая рациональность - это тип управления индивидами в отдельности и обществом в целом посредством истины, обнаруживаемой на пересечении власти и знания - власти как над собой так и над другими, и знания себя и других. Политическая рациональность предполагает, таким образом, познающую власть и властвующее знание: власть познаёт индивидов, субъективирует их, знание же делает возможным само господство, основывающееся на рациональности управления.
Таким образом, современную власть нельзя определять как репрессивную. Скорее наоборот, она манифестирует либерализацию и гуманизацию социальной жизни. Однако на самом ли деле такая либерализация и гуманизация означают ослабление власти? Означает ли это, что власть отказывается от части самой себя? По мнению М. Фуко, под маской гуманизации власти скрывается неординарное событие: смена режимов власти знания с классического, домодерного, на дисциплинарный. Общей характеристикой такой смены является то, что власть начинает использовать более тонкие и опосредованные механизмы влияния. В отличие от предыдущего режима, дисциплинарная власть не исключает и дисквалифицирует, а наоборот - включает и стимулирует, не уничтожает, а исправляет и нормализует.
На микроуровне дисциплинарная власть проявляется как «политическая анатомия тела»: власть начинает заботиться о продуктивности тела, эффективности использования его сил и энергий. Дисциплинарная власть конституирует феномен «политического тела» «как ансамбля материальных элементов и техник, которые служат инструментами, путями коммуникации и базовыми пунктами отношений власти и знания…». По отношению к политическому телу возникает и особая техника - «микрофизика власти» как проникновение власти в наиглубочайшие нюансы человеческого тела (в частности, в сексуальность) с целью его полного контроля и включения в свои отношения. Подобное проникновение происходит благодаря инвестициям власти в знания, через которое она и получает доступ к соответствующим сферам человеческого бытия. Появление экспертов в медицине, психологии, педагогике, гигиене и т.д., целью которых является тестирование человеческого тела и его нормализация - проявления такого инвестирования. При помощи политической анатомии человеческого тела дисциплинарная власть достигает дрессуры, оптимизации и повышения эффективности использования тел, воспитания покорности, развития человеческих способностей, интеграции тела в систему контроля.
На макроуровне дисциплинарный режим проявляется как «биовласть», заданием которой является оценка, оптимальное использование и увеличение «человеческих ресурсов». Биовласть создает новые типы институтов - регулярную армию, обязательное образование, медицинскую профилактику и т.д. В сфере знания биовласть связана с демографией, которая заботится о «народонаселении», повышении рождаемости, равномерном распределении «человеческих ресурсов».
Таким образом, дисциплинарный режим власти знания уже невозможно мыслить в терминах классической теории власти. Более того, анализ в терминах этой теории, ограничивающей сферу власти государством, целерациональной деятельностью и репрессивностью, лишает нас возможности усмотреть специфику дисциплинарной власти.
М. Фуко выстраивает свою аналитику власти антитетично по отношению к классической теории. В первую очередь, аналитика должна провести редукционистскую работу и избавиться от зависимости понимания власти в соответствии с общепризнанными концептами - собственности, бинарной оппозиции, рационального действия, репрессивности, внешности. На фоне методологического «взятия в скобки» вышеуказанных концептов, вычленяется новое предметное поле исследования власти.
Во-первых, власть не следует мыслить по аналогии с товаром, которым можно владеть, пользоваться и распоряжаться, поскольку ее функционирование практически не зависит от ее носителя. «Власть может быть проанализирована как нечто, что циркулирует, или, скорее, как нечто, что может функционировать лишь в форме цепочки. Она никогда не локализируется здесь или там, она никогда никому не принадлежит, ею никогда нельзя владеть по образцу того, как владеют благами или богатствами». Таким образом, власть является своеобразным циркулирующим в обществе медиумом структурно связанных, но субъективно не определенных, а следовательно, лишенных центральной точки легитимации позиций.
Во-вторых, власть не является отношением доминирования субъекта над объектом. Объекта власти в том смысле, как его мыслила классическая теория, вообще не существует. Ведь объект власти означает «лишенность власти», однако «там где есть власть, там всегда есть и сопротивление, которое никогда не находится по отношению к этой власти во внешней позиции». И даже там, где мы наблюдаем ситуативное доминирование определенной силы, всегда может произойти реверсия. Контрвласть, а также соответствующие ей маргинальные формы дискурса, всегда имплицируются господствующей властью и соответствующим ей «тотализирующим дискурсом».
В-третьих, власть не является субъективной способностью. Действительно, власть всегда осуществляется через индивидуальные мотивы и интересы, но она никогда не тождественна им. Тезисы о медиативности и ситуативности власти заставляют предположить, что субъективные мотивы и интенции - лишь инструменты отношений власти, «тактики», задействованные в глобальной анонимной игре власти.
В-четвертых, власть может проявляться через негативные санкции, однако любой режим власти знания, в своей основе является «позитивным», поскольку он обязательно продуцирует определенные массивы научного и донаучного знания. Это касается не только дисциплинарного, но и домодерного режима власти знания. Суверенитетный режим тоже выработал свой массив знания, связанный с процедурами и техниками «признания» которые, начиная со Средневековья, рассматриваются как привилегированные формы выявления истины. Эти факты лишь подтверждают справедливость одного из принципы дальнейших выводов М. Фуко: механизмы власти - это нечто иное или, по крайней мере, нечто значительно большее, чем репрессия.
Обобщая концепцию власти М. Фуко, необходимо обратить внимание на следующие моменты:
1. Опираясь на исследование имманентности и ситуативности власти, М. Фуко фактически отождествляет ее с социальными отношениями. Любая интеракция или коммуникация всегда опосредована игрой «неравных сил». М. Фуко критикует любые попытки локализировать власть исключительно в рамках политической системы: такая «системная парадигма» власти отрывает этот феномен от его укорененности в повседневной социальной практике и неправомерно сужает сферу его осуществления. Специфическими социально историческими формами, которые конституируют, с одной стороны, самые утонченные, капиллярные механизмы власти, с другой - ее большие, институциализированные формы, являются режимы власти знания. Именно они придают разнообразию отношений власти определенное единство сущностного стиля в том или ином обществе.
2. Критикуя классическую теорию власти, М. Фуко последователен в отказе от любых апелляций к методологической установке «перспективы участника», то есть от апелляции к субъекту и его интенциям. Следствие этого - отказ от того, что Фуко называл «лабиринтными вопросами»: «Кто имеет власть?», «Какой является действительная цель того, кто имеет власть?», «По праву ли кто-то имеет власть?» и т.д. Другими словами, Фуко пробует разработать такую методологию исследования власти, которая бы снимала вопрос о ее легитимности или не легитимности.
3. В соответствии с этой методологической установкой основными категориями аналитики власти становятся «сила» и «тело». М. Фуко не конкретизирует понятие силы, придавая ему максимально общий характер. Привилегированным местом проявлений силы является не субъект, а «тело», точнее, «витальный субстрат», на котором власть рисует свои фигуры.
Таким образом, с точки зрения М. Фуко, власть оказывается фундаментальной формой социальных взаимоотношений вообще, а всякое стремление к взаимопониманию и сама форма повседневных практик - лишь тактическим маневром в конфликтном пересечении силовых полей власти. В силу этого все формы легитимации власти, в том числе вся сфера политики, рассматриваются им в качестве поверхностных проявлений конкретного режима власти знания. Именно режим власти знания является определяющей формой существования конкретного общества. Он не совпадает ни с нормой социального порядка, ни тем более с субъективным актом решения. Норма является всего лишь поверхностной теоретической формулировкой господствующих отношений сил и обладает значением только в силу наличия таких отношений. А политическое решение получает историческую значимость непосредством отсылки к субъекту решения, но посредством точного совпадения формы политического акта и силовой линии практического («телесного») производства властного отношения.
http://knowledge.allbest.ru/…/2c0b65625b3bd68a4d53a89521306… Философия Мишеля Фуко
| Связанные материалы | Тип | |
|---|---|---|
| бесполое Тела и любовь | Дмитрий Косой | Запись |
| мужчина для любви | Дмитрий Косой | Запись |
| бесполое Тела и пол | Дмитрий Косой | Запись |
| психология о субъекте | Дмитрий Косой | Запись |
| входящий мужчина | Дмитрий Косой | Запись |
| входящая женщина | Дмитрий Косой | Запись |
| бесполое Тела в политическом | Дмитрий Косой | Запись |
| Алексиевич про Россию | Дмитрий Косой | Запись |
| прав ли Протагор? | Дмитрий Косой | Запись |
| безликий закон при Путине | Дмитрий Косой | Запись |
| власть народа | Дмитрий Косой | Запись |
В Японии интерес общественности к Вашим трудам за последние десятилетия значительно увеличился, ибо за столь долгожданным переводом "Слов и вещей" появились вышедший в свет два года назад перевод "Надзирать и наказывать" и только что переведенная часть "Воли к знанию". И тем не менее в среде японских интеллектуалов бытуют различные мифы о Фуко, которые делают невозможным непредвзятое прочтение Ваших произведений. Подобные мифы распространяют три ошибочных мифа о Вашей личности, которые, однако, везде и всюду принимаются как вполне правдоподобные.
Первый миф - это миф о Фуко структуралисте, изничтожающем историю и человека, о чем я Вам рассказывал в нашей предыдущей беседе. Второй миф - миф о Фуко-методологе, распространившийся в Японии после перевода "Археологии знания". Именно из-за этой книги Вас стали принимать за философского вундеркинда, который, нагулявшись в сомнительной области литературы, возвращается к серьезному размышлению о методе. Третий миф - миф о Фуко ниспровергателе. Вас считают ниспровергателем потому, что вы говорите о тюрьме и о заключённых. И, стало быть, ожидают, что Ваша "История сексуальности" будет книгой протеста... Существуют ли подобные мифы также и во Франции?
Во Франции они распространены, но еще они распространены и в Соединенных Штатах. Так, дня два назад я получил одну статью, впрочем, довольно хорошо написанную, от одного человека, который последовательно пересказывает разные мои книги в хронологическом порядке,
представляя их, ей-богу, с большой объективностью, начиная с "Истории безумия" и до "Истории сексуальности". И хотя образ каждой из этих книг получается вовсе не ложным, но тем не менее я был совершенно ошеломлен, когда в конце этого изложения автор заявил: "Ну вот, видите, Фуко - ученик Леви-Строса, это структуралист, и его метод полностью антиисторичен или не историчен!" Как можно представлять "Историю безумия", "Рождение клиники", "Историю сексуальности", "Надзирать и наказывать" как книги аисторические, - я не понимаю. Просто добавлю" что не было ни одного комментатора (ни одного!), который бы заметил, что в "Словах и вещах", считающихся моей самой структуралистской книгой, ни разу не было использовано слово "структура". А если оно и упоминалось в порядке цитирования, то ни единого разу оно не использовалось мною самим. Ни слово "структура", и ни одно из тех понятий, при помощи которых структуралисты определяют их собственный метод. Следовательно, это достаточно распространенный предрассудок, однако во Франции это недоразумение теперь рассеивается, но, честно признаюсь, несмотря на все это, для его существования имеются свои причины, так как многое из того, что я делал, длительное время не представлялось полностью ясным и в моих собственных глазах. Правда, я проводил свои изыскания в достаточно разных направлениях.
Разумеется, можно обнаружить какую-то путеводную нить. Ибо моей первой книгой была книга по истории безумия, то есть книга одновременно по вопросу истории медицинского знания и по истории медицинских и психиатрических учреждений. От нее я перешел к рассмотрению медицины вообще и медицинских учреждений в пору, когда появлялась медицина Нового времени, а затем к изучению таких эмпирических наук, как естественная история, политическая экономия, грамматика. Все это представляет собой подобие не то чтобы логики, но поступательного
движения посредством приращения, однако в глубине такого свободного развития, что, вопреки всему, довольно правдоподобно, скрывалась одна вещь, которую я сам не вполне хорошо понимал и которая таилась в самой его основе: поиски самой проблемы, что, как говорят по-французски, меня подгоняла.
Долгое время я полагал, что стремлюсь к своего рода анализу тех знаний, которые, как предполагается, существуют в таких обществах, как наше, то есть к рассмотрению того, что нам известно о безумии, о болезни, о мире, о жизни. Однако я не считаю, что настоящим моим делом было именно это. Ибо подлинную трудность для меня представляло решение вопроса, который, впрочем, нынче является вопросом для всего мира, а именно вопроса о власти. Я полагаю, что нужно вернуться в 60-е годы, к тому, что происходило в то время, скажем в году 1955-м, поскольку именно к 1955 году я начал работать. В ту пору, по существу, оставалось два великих исторических наследства XX века, которые нам не удалось усвоить и для исследования которых у нас не было никакого аналитического инструментария. Это были фашизм и сталинизм. В самом деле, главной трудностью, с которой пришлось столкнутся XIX веку, был вопрос нищеты, вопрос экономической эксплуатации, вопрос образования богатства, вопрос о накоплении капитала, основанном на нищете тех, кто производил это богатство. Это вызывало настоящий стыд и возмущение, которые и породили размышления экономистов и историков, пытавшихся разрешить эти вопросы, оправдать их по мере возможности, и в средоточии всего этого находился марксизм. Я полагаю, что, по крайней мере, в Западной Европе (а, возможно, также и в Японии), то есть в развитых странах, в странах, развитых индустриально, ставится не столько вопрос о нищете, сколько вопрос об избыточности власти. Были у нас и так называемые капиталистические режимы, как в случае фашиз-
ма, и социалистические либо называющие себя социалистическими, как в случае сталинизма, когда избыточность власти государственного аппарата, бюрократии, а также, я бы сказал, не в меньшей степени и одних индивидов над другими создавала что-то безусловно возмутительное, столь же отвратительное, как и нищета в XIX столетии. Концентрационные лагеря, существовавшие, как известно, во всех странах с этими режимами, стали для XX века тем, чем являлись знаменитые рабочие поселки, известные рабочие трущобы, тем, чем пресловутая рабочая смертность была для современников Маркса. Однако у нас не было никаких понятийных и теоретических инструментов, которые позволили бы как следует уловить всю сложность вопроса власти, поскольку XIX столетие, завещавшее нам эти инструменты, воспринимало эту проблему лишь посредством различных экономических схем. Ибо XIX век обещал нам, что в тот прекрасный день, когда, наконец, будут решены все экономические вопросы, разрешатся и все последствия сопутствующей им избыточной власти. И что же произошло? XX век выявил противоположное: можно разрешить сколько угодно экономических трудностей, однако излишки власти все равно останутся. И к 1955 году загадочность власти начала представать во всей своей наготе. Я бы даже сказал, что до тех пор, то есть вплоть до 1955 года, можно было считать (это нам втолковывали марксисты), что если фашизм и эксцессы его власти и возникли, то конечная причина этого - экономические трудности, потрясшие капитализм в 1929 году, да и эксцессы сталинизма возникли лишь из-за тех трудностей, с которыми столкнулся Советский Союз в течение сурового периода 1920-1940 годов. Однако в 1956 году произошла вещь, которую я считаю главной, основополагающей: в Европе во всех своих институциональных формах исчез фашизм, Сталин умер и со сталинизмом было покончено, или говорилось, что его ликвидировал
Хрущев в 1956 году; однако в том же году в Будапеште восстают венгры, вмешиваются русские и Советская власть, над которой уже не тяготела экономическая нужда, прореагировала так, как мы видели. В те же годы у нас во Франции, что тоже чрезвычайно важно, была алжирская война, и тут мы также увидели, что помимо всех экономических трудностей (французский капитализм показал, что он прекрасно мог обойтись и без Алжира, без колонизации Алжира) мы имеем дело с властными механизмами, которые включились в войну как бы сами собой, без оглядки на основные экономические потребности. Отсюда стали очевидными необходимость осмыслить проблему власти и отсутствие понятийного аппарата, который мог бы способствовать выполнению этой задачи. Я полагаю, что, по сути дела, каким-то бессознательным образом все люди моего поколения пытались, в конечном счете, постичь подобный феномен власти, и я был только одним из них. И теперь я оглядываюсь назад, на работу, которую я проделал, исходя, в сущности, из этого вопроса.
О чем же идет речь в "Истории безумия"? О попытке установить не столько тип познания, сложившийся у нас в связи с умственными расстройствами, сколько тип власти, которую разум начиная с XVII века и по сию пору беспрерывно осуществляет над безумием. И в том, что я делал в "Рождении клиники", также стоял тот же вопрос. Каким образом случилось так, что феномен болезни для общества, для государства, для учреждений вставшего на путь развития капитализма стал представлять собою своего рода вызов, на который необходимо было отвечать различными мерами по институционализации медицины и больниц? И какой статус закрепили за больными? И по отношению к тюрьме я хотел сделать почти то же самое. Следовательно, это было целой серией подробных исследований власти. Я бы сказал, что даже "Слова и вещи" под своей литературной внешностью, под своим, если угодно, чисто умозри-
тельным обличьем выполняют ту же самую задачу, а именно задачу установления различных механизмов власти, существующих внутри самого научного дискурса: какому правилу в определенную эпоху люди обязаны подчиняться, когда желают развивать научный дискурс о жизни, о естественной истории, о политической экономии? Чему необходимо подчиняться, какому принуждению повиноваться и каким образом, переходя от одного дискурса к другому, от образца к образцу, производятся различные воздействия власти? Но в таком случае вся эта связь знания и власти, коль скоро механизмы власти играют главную роль, на самом деле и составляла сущность того, что я хотел сделать; а значит, все это не имеет ничего общего со структурализмом, и речь идет всего-навсего об истории (преуспел я в ней или нет, судить не мне), об истории механизмов власти и об особенностях их функционирования.
Естественно, что у меня, как и у прочих представителей моего поколения, не было готового инструментария для проведения подобных исследований. Я пытаюсь создавать теорию, исходя из совершенно конкретных эмпирических изысканий в таких-то местах на том или ином весьма конкретном участке. У меня нет какого-то обобщенного и годного на все случаи понимания власти. Кто-нибудь придет после меня и наверняка это сделает. Но не я.
Стало быть, начиная с вашей первой книги "Истории безумия", для Вас главный вопрос - это всегда вопрос о власти...
Именно так.
И тем не менее, берясь за решение такой задачи, Вы никогда не говорили или же чрезвычайно редко упоминали о том, что называют классовой борьбой или экономическим базисом. Так, значит, Вы с самого начала вполне отчетливо понимали, что анализ в марксистском духе уже не годится для явлений подобного рода.
Возьмём в данном случае "Историю безумия", область, к которой я в ту пору обращался. Ясными тогда были две вещи: с одной стороны, то, что сумасшедшие не представляли собой класс, а люди разумные не составляли другого класса. И невозможно накладывать друг на друга ряды противопоставлений относительно того, что может происходить по одну и другую сторону черты, отделяющей разум от неразумия. Это, очевидно, и не требует пояснений. И все-таки это нужно сказать. С другой же стороны, ясно, что официальное узаконивание разного рода практик вроде водворения в сумасшедшие дома, устройства лечебниц для душевнобольных, той разницы, которая существует, например, между заточением в сумасшедший дом и уходом, который может быть обеспечен пациенту в какой-нибудь клинике, - все эти различия, по всей видимости, вовсе не чужды существованию классов в марксистском смысле слова, однако способ, каким подобное противостояние классов проявляется в тех областях, что я изучаю, необычайно усложнен. И как раз через все это множество совершенно разных, но взаимно переплетающихся и чрезвычайно запутанных путей мы можем выявить действительную связь, существующую между классовыми отношениями и хитросплетениями такой практики, как организация общих приютов или психиатрических лечебниц для заточения.
Скажем все это проще и яснее: в средоточии механизмов заточения, которые распространились в XVI, а в особенности в XVII столетии по всей Европе, располагается вопрос о безработице, о людях, не находящих себе работы, перемещающихся из страны в страну, циркулирующих по всему социальному пространству. Эти люди, что по окончании религиозных войн, а потом - по окончании Тридцатилетней войны оказались на воле, эти обнищавшие крестьяне
и образуют подвижное, беспокойное население, которому и пытались противостоять посредством повсеместного заточения, охватившего и самих сумасшедших. Все это весьма сложно, но я не думаю, что плодотворно и действенно утверждать, будто бы психиатрия оказывается психиатрией классовой, а медицина - классовой медициной и что врачи и психиатры представляют классовые интересы. Поступая таким образом, мы ни к чему не придем, но тем не менее нужно рассматривать все эти сложные явления, помещая их внутрь различных исторических процессов, которые являются экономическими, и т.д.
По поводу Вашей "Истории безумия" я вспоминаю, что в начале 60-х годов японские исследователи французской литературы говорили о Вашей книге так, словно речь шла о "Представлении о счастье в XVIII веке" Робера Мози , о чем-то вроде однотемного исследования о безумии. А значит, они не предвидели значимости, которую эта книга обрела десять лет спустя. В то время в Японии, читая главу о великом заточении, мы все-таки не вполне понимали, в чем заключалась эта значимость. Мы не улавливали в Вашей мысли, всегда направленной в одном и том же направлении, однако не привязанной к определённому методу, того, что было у Вас существенным, и это вызвало недоразумения, К примеру, после выхода в свет "Археологии знания" много говорили о методе Фуко, но Вы-то как раз никогда не определяли метода...
Не определял. "Археология знания" - не методологическая книга, и у меня не было метода, который я одинаковым образом прилагал бы к разным областям. Напротив, я бы сказал, что как раз само поле предметов, саму предметную область я и пытался вычленить, используя инструменты, которые я нахожу или изобретаю тогда, когда провожу свое исследование, вовсе не уделяя особого вни-
мания вопросу метода. Точно так же я вовсе не являюсь структуралистом, потому что структуралисты 50-х и 60-х годов, по сути, видели свою цель в том, чтобы определить метод, который был бы если не повсеместно пригоден, то, по крайней мере, полезен в общем для целого ряда различных предметов: для языка, литературных дискурсов, мифических повествований, для иконографии, архитектуры... Это вовсе не моя задача, ибо я пытаюсь выявить своего рода прослойку, я бы даже сказал, как говорят современные техники, интерфейс знания и власти, истины и власти. Вот в чём состоит моя задача.
Существуют различные действия истины, которые общество вроде нашего западного, а сегодня можно сказать - мирового общества, производит в каждое мгновение. Истину производят. Подобные производства истин нельзя отделить от власти и механизмов власти, как потому, что эти механизмы власти делают возможными и продуцируют эти производства истин, так и потому, что эти производства истин сами оказывают властные воздействия, которые нас связывают и сковывают. Именно эти отношения истины и власти, знания и власти меня и занимают в первую очередь. Вот этот-то слой предметов, эту-то прослойку отношений постичь труднее всего, а поскольку у нас нет общей теории для того, чтобы их воспринять, я, если угодно, являюсь слепым эмпириком, то есть нахожусь в наихудшем из возможных положений. У меня нет ни общей теории, ни надежного инструментария. И потому я двигаюсь на ощупь, я, как умею, создаю инструменты, предназначенные для выявления разных объектов. То есть объекты в известной степени предопределены тем, насколько хороши или плохи изготовляемые мною инструменты. Они надуманны, если плохи мои инструменты... И я пытаюсь подстраивать свои инструменты под объекты, которые, как я полагаю, открываю, и после этого исправленное орудие выявляет, что объект, который я прежде определил, вовсе не был тановым, и вот так я, спотыкаясь, бреду от книги к книге и говорю это из книги в книгу.
Вы только что произнесли выражение, чрезвычайно значимое для определения вашего отношения к научным исследованиям: "слепой эмпирик". Как раз по поводу "Археологии знания" я написал статью, где говорю: "Самое замечательное мгновение в рассуждениях господина Фуко - то, когда он оказывается посреди незнания и признается в своей беспомощности перед лицом сложных взаимосвязей идей и событий..." Однако подобное место незнания - это не какая-то обескураживающая Вас нехватка, но, скорее, почти что жизненная необходимость, побуждающая Вас мыслить и научающая Вас устанавливать творческую связь с языком. Именно такая совершенно особая Ваша связь с мыслью и языком вызывает множество недоразумений. Как правило, мы заранее принимаем метод, который позволял бы нам распутывать нечто неведомое. Вы же не принимаете отношения "известное/ неизвестное"...
Именно так. То есть, вообще говоря, либо у нас есть надёжный метод для предмета, которого мы не знаем, или же предмет предзадан, мы знаем, что он тут, но считаем, что он не был как следует разработан, и мы составляем себе метод для того, чтобы анализировать этот предзаданный и уже известный предмет. Именно таковы два единственно разумных способа поведения. Я же себя веду совершенно неразумно и претенциозно, выходя за рамки приличий, - из-за притязаний, из-за самонадеянности, из-за бреда самонадеянности, почти в гегелевском смысле желая говорить о неизвестном предмете сообразно неопределенному методу. Я посыпаю голову пеплом, но я такой, какой есть...
В таком случае в Вашей книге о сексуальности...
Мне бы хотелось добавить два слова. После всего, что я наговорил, меня могут спросить: "Зачем Вы вообще говорите, есть ли у Вас хоть какая-то путеводная нить?" Я вернусь к тому, что говорил перед этим о сталинизме. В настоящее время в наших обществах существует (и именно тут вмешивается политика) известное количество вопросов, трудностей, незаживающих ран, смутных беспокойств и непонятных тревог, которые движут моими решениями, что мне делать, являются тем, в чем я пытаюсь разобраться, предполагают выбор предметов, которые я пытаюсь исследовать, и способов их исследования. Это как раз то, что суть мы (проходящие сквозь нас сшибки, напряжения, тревоги), что, в конце концов, есть почва; я не смею назвать ее твердой, ибо по определению она уже подорвана, подрыта та опасная почва, по которой я перемещаюсь.
К тому же именно по этой причине, создавая "Историю сексуальности", Вы заводите разговор о власти. Но здесь, я полагаю, также может крыться недоразумение, ведь слово "власть" всегда было связано, да и в настоящее время связывается с представлением о верховенстве государства, тогда как Вы в Вашей книге попытались определить слово "власть" как то, что не является ни институтом, ни структурой, ни государственной властью, а представляет собой стратегическое место, где встречаются все отношения сил власти и знания. У меня складывается впечатление, что Вы говорите о чем-то ином, нежели власть, что вы говорите о том, что называете истиной, однако не о той истине, которую нынешнее общество производит повсюду, но об истине, которой должны достичь Вы через превратности и ошибки Вашей работы. Быть может, я ошибаюсь, однако не приложимо ли Ваше определение ещё больше к тому, что Вы называете истиной?
Нет, Вы не ошибаетесь. Думаю, что я мог бы сказать то же, хотя и чуть-чуть по-другому, подтвердив, что во Франции под властью, как правило, также подразумеваются воздействия господства, связанные с существованием государства или с функционированием органов государственной власти. При слове "власть" в голову людям сразу же приходят армия, полиция, правосудие. А если речь заходила о сексуальности, то в былые времена осуждали прелюбодейство и кровосмешение, а теперь осуждают гомосексуалистов и насильников. Ибо в том случае, когда в наших головах заложено подобное понимание власти, мы, я полагаю, локализуем ее лишь в государственных органах, тогда как отношения власти существуют (это-то, несмотря ни на что, нам известно, однако отсюда не всегда извлекаются выводы) и проходят через множество других вещей. Ведь отношения власти существуют между мужчиной и женщиной, между тем, кто знает, и тем, кто не знает, между родителями и детьми, внутри семьи. В обществе имеются тысячи и тысячи различных властных отношений, а значит, отношений силовых и, следовательно, существует множество мелких противостояний, в некотором роде микросражений. И если верно, что этими малыми отношениями власти руководят, индуцируя их, крупные органы государственной власти или великие институты классового господства, то все-таки необходимо сказать, что и в обратном смысле всякое классовое господство или государственная структура могут функционировать должным образом только если в самой их основе существуют эти малые отношения власти. Чем была бы эта государственная власть, власть, которая, к примеру, навязывает воинскую повинность, если бы вокруг каждого индивида не было бы целого пучка властных отношений, которые его связывают с его родителями, с его работодателем, с его хозяином - с тем, кто знает, с тем, кто вбил ему в голову то или иное представление?
Ибо государственной структуре при всем том, что есть у нее обобщенного, абстрактного, даже насильственного, не удавалось бы удерживать таким вот образом, непрерывно и мягко, всех этих индивидов, если бы у нее не было корней, если бы она не использовала, словно своего рода большую стратегию, все возможные мелкие локальные и индивидуальные тактики, охватывающие каждого из нас. В этом все дело. Ни много ни мало именно это основание властных отношений мне бы и хотелось выявить. Таков ответ на то, что Вы сказали о государстве. Помимо этого, мне бы также хотелось выявить, как эти отношения власти используют методы и техники, весьма отличающиеся друг от друга по своему уровню и от эпохи к эпохе. Например, у полиции имеются, конечно же, свои методы (все их знают), но в равной мере существует и целый метод, целый ряд процедур, посредством которых осуществляется власть отца над его детьми; целый ряд приемов, путем которых, как Вы видите, в семье завязываются отношения власти родителей над детьми, равно как и детей над родителями, мужчины над женщиной, однако еще и женщины над мужчиной и над детьми. У всего этого собственные методы, собственная технология. Наконец, необходимо также сказать, что нельзя понимать эти отношения власти как жестокое господство типа: "Делай так, иначе я тебя убью". Здесь выражаются лишь крайности власти. На самом же деле отношения власти являются отношениями силы, противостояниями, а, стало быть, они всегда обратимы. И нет отношений власти, которые восторжествовали бы целиком и полностью и господство которых было бы необратимым. Часто говорилось (и критики ставили мне это в укор), что я, располагая власть везде и всюду, исключаю всякую возможность сопротивления. Как раз наоборот!
Я имею в виду, что властные отношения с необходимостью вызывают сопротивление, каждое мгновение взывают к нему, открывают для него возможности, и как раз потому, что существует возможность сопротивления и сопротивления реального, власть господствующих пытается удерживаться с тем большей силой, с тем большей хитростью чем сильнее сопротивление. Так что я пытаюсь выявить здесь скорее вечную и многообразную борьбу, нежели унылое и застывшее господство какого-то обезличивающего устройства. Мы всегда и всюду в борьбе, ибо каждое мгновение происходит бунт ребенка, сующего за столом палец в свой нос, чтобы досадить своим родителям; если угодно, это тоже восстание, и каждое мгновение мы переходим от восстания к господству, от господства к восстанию, и это-то вечное брожение мне и хотелось бы попытаться явить на свет. Не знаю, точно ли я ответил на ваш вопрос. Вопрос был об истине. Если угодно, на самом деле под истиной я понимаю не общую норму и не ряд пропозиций. Под истиной я понимаю совокупность приемов, позволяющих в каждое мгновение и каждому произносить высказывания, которые будут рассматриваться как истинные. Безусловно, нет никакой высшей инстанции. Однако имеются такие области, в которых действия истины целиком и полностью закодированы, где процедуры, через которые люди могут приходить к высказыванию истин, известны заранее, упорядочены. Грубо говоря, это области науки. В случае математики это безусловно. Однако в случае наук, скажем эмпирических, всё гораздо более расплывчато. Но кроме этого и за пределами наук у вас имеются действия истины, связанные со средствами информации, ибо когда ведущий на радио или на телевидении вам что-либо объявляет, независимо от того, верите вы или не верите, все это начинает действовать в головах тысяч людей как истина исключительно потому, что это произнесено таким вот образом, таким тоном, определенным лицом и в определенное время.
Я был далеко не первым среди тех, кто ставил вопрос о власти, о котором я только что Вам говорил. Его изучала целая группа весьма интересных людей и задолго до 1956 года. Это все, кто, исходя из марксистской точки зрения, пытались исследовать то, что они называли феноменом бюрократии, а затем, в конечном счете, бюрократизацией партии. Это началось очень рано, с 30-х годов, в кругах троцкистских или околотроцкистских. Они проделали огромную работу. Они выявили множество важных вещей, но безусловно верно и то, что способ, каким я ставлю этот вопрос, отличается от их способа, ибо я не пытаюсь разглядеть, каким оказалось искажение, произошедшее внутри государственных органов и приведшее к такому приращению власти. Наоборот, я пытаюсь увидеть, каким образом в повседневной жизни, в таких отношениях, как отношения между полами, отношения внутри семей, отношения между душевнобольными и людьми разумными, между больными и врачами, в конце концов, повсюду, имеет место инфляция власти. Иначе говоря, в обществе таком, как наше, инфляция власти не имеет одного-единственного источника, будь то государство или государственная бюрократия. Так как имеет место непрестанная инфляция, ползучая инфляция, как сказали бы экономисты, и порождается она ежеминутно, почти с каждым нашим шагом, можно задать себе вопрос: "Для чего я здесь осуществляю власть? Не только по какому праву, но и какой от этого толк?" Возьмем, к примеру, то, что произошло с душевнобольными. В течение столетий мы жили, основываясь на представлении, что если мы не закуем их в кандалы, то, во-первых, это будет опасно для общества, а, во-вторых, это будет опасно и для них самих. Мы говорили, помещая их в сумасшедшие дома, что нужно, защищать их от них же самих, иначе возникнет опасность подрыва общественного порядка. Однако сегодня мы оказываемся очевидцами повсеместного открытия психиатрических лечебниц (что стало теперь достаточно систематическим, не знаю как в Японии, однако в Европе дело обстоит именно так), и за-
мечаем, что все это никоим образом не повысило уровень опасности для разумных людей. Конечно же, будут упоминать о случаях, когда люди, освобожденные из какой-нибудь психиатрической больницы, кого-то убили, однако если Вы заглянете в данные статистики, если вы посмотрите, как это происходило раньше и чего уже нет, то я скажу, что это происходит скорее гораздо реже, нежели во времена, когда мы пытались всех людей посадить под замок и когда, даже исключая случаи побегов, оставалась целая куча людей, которые так и не подверглись заключению...
Возвращаясь к вашему понятию истории, мне бы хотелось знать, думаете ли Вы о Гастоне Башляре, когда употребляете слова эпистемологический "разрыв" или эпистемологический "перелом"?
В каком-то смысле, да. На самом деле я тут исхожу пока еще из эмпирической констатации. Однако не думаю, что употреблял слово "перелом" в "Истории безумия". Но, наверняка, я употреблял его или сходные с ним понятия в " Рождении клиники " и в " Словах и вещах ", потому что на самом деле в этих-то областях, которые представляют собою сферы науки, и исключительно в них мы являемся либо являлись свидетелями (по крайней мере, между XVI и XIX столетиями) множества внезапных изменений, принадлежащих к разряду наблюдаемых фактов. Я могу поспорить с кем угодно, пусть посмотрит книги по медицине, например, периода, длящегося с 1750 по 1820 год, и он в какой-то определенный момент, то есть на определенном отрезке времени (на одном временном промежутке, чрезвычайно сжатом: пятнадцать или двадцать лет), заметит перемену не только в теориях, в понятиях, в словоупотреблении, но и в предметах, о которых идет речь (в отношении к вещам), коренную перемену, благодаря которой про-
исходит так (и это доказательство эпистемологического узнавания, которое не может обмануть), что, когда вы читаете книгу по медицине (какого-нибудь приличного врача 1820-1830 годов), то с вашими современными познаниями в медицине прекрасно понимаете, о чем он вам говорит. И вы начинаете думать: "А-а! Он ошибся в причинах. А-а! А тут он не увидел той или иной вещи. А вот тут микробиология впоследствии внесла свою лепту". И все-таки вы знаете, о чем он говорит. Но когда вы читаете медицинскую книгу и даже книгу именитого медика, вышедшую в свет до 1750 года, в половине случаев вам приходится задумываться: "Однако о какой же болезни он говорит? Что же это такое? Чему оно соответствует?" И вот, когда мы сталкиваемся с описаниями эпидемий, сделанными весьма хорошо, со множеством уточнений и относящимися к началу XVIII века, нам приходится догадываться: "Ну вот, должно быть, это такая-то болезнь, но уверенности в этом у нас нет", - что и доказывает, что поменялся взгляд, отношение к вещам. Повторим ещё раз: совершилось это в виде разрыва.
Когда вы читаете "Естественную историю" Бюффона , вы очень хорошо понимаете, о чём говорит Бюффон. Но тем не менее способ, каким он обращается с вещами и каким ставит вопросы, будет полностью перевернут, начиная приблизительно с Кювье, то есть сорок лет спустя, когда со своей "Сравнительной анатомией" Кювье проделает расшифровку различных структур, сможет проводить сличения, классификации, упорядочивания совершенно иного типа. Здесь тоже непосредственно проявляется разрыв. Однако когда я говорю о разрыве, то вовсе не полагаю его объяснительным принципом, а, наоборот, пытаюсь поставить проблему и сказать: давайте снимать мерку со всех этих различий, не будем пытаться стереть эти разрывы, заявляя: "Имела место непрерывность". Наоборот, давайте замерим все эти различия, подсчитаем их, не будем тря-
стись над существующими различиями, а постараемся узнать, что же произошло, что видоизменилось, что ослабло, что было замещено и какова совокупность видоизменений, позволяющих переходить от одного состояния научного дискурса к другому. Однако это касается дискурсов науки и имеет силу исключительно по отношению к ним. Особенность истории научного дискурса как раз и заключается в таких внезапных мутациях. В других сферах таких внезапных мутаций вы не обнаружите. Например, для своей "Истории сексуальности" я как раз сейчас просматриваю все христианские пастырские сочинения и сочинения по духовному руководству, и я вас уверяю, что со времен святого Бенедикта, со святого Иеронима, а в особенности со времен греческих Отцов церкви и монахов Сирии и Египта, вплоть до XVII века перед вами предстает непрерывность развития, безусловно, необычайная и примечательная, очевидно, то с ускорениями, то с замедлениями, периодами неподвижности, целая внутренняя жизнь, но о переломах нет и речи. И потому для меня перелом не является основополагающим понятием, это просто устанавливаемый факт. Впрочем, я уже отмечал, что люди, знакомые с научной литературой, вовсе не были потрясены, когда я заводил разговор о переломе, ни один историк медицины не отрицает этого разрыва.
Когда Вы говорите о разрыве, это потрясает историков, вдохновляемых марксизмом, потому что Вы не заводите речь о Французской революции...
Чудаки они... Безусловно очевидно, почему я не говорю о ней по поводу образования сравнительной анатомии, хотя, разумеется, вполне можно найти определённое число воздействий Французской революции на профессиональный путь того или иного знатока в Музее или на каких-то личностей, но настоящая проблема состоит не в этом. Зато
я заводил речь о Французской революции, - а я был обязан непременно говорить о ней, и мне грех было бы не говорить о ней, - по поводу разнообразных психиатрических учреждений, поскольку структура заточения, сам институт заточения в годы Французской революции были полностью перевернуты. А марксистские историки все время забывают сказать, что я говорил о Французской революции по этому поводу. Они также забывают упомянуть, что я говорил о ней и в связи с медициной, потому что в медицине, видит Бог, насколько важным было и разрушение корпоративных структур врачебного цеха во время самой Революции, и все замыслы, которые имели в виду нечто вроде всеобщей медицины, медицины гигиенической, прежде всего медицины здоровья, нежели болезни, в 1790-1793 годы, и то важное значение, которое революционные или Наполеоновские войны имели для образования нового врачебного сословия - обо всем этом я говорил. К несчастью, марксисты вовсе не упоминают о том, что я об этом говорил. Зато, когда в связи с патологической анатомией я не упоминаю о Французской революции (что мне всё-таки представляется необычайным насилием над правом людей), они говорят: "А-а! Посмотрите, он никогда не говорит о Французской революции".
В "Истории сексуальности" Вы проводите весьма углубленное исследование роли признания на Западе. Полагаете ли Вы, что в мире, где подобной науки о сексуальности не существует, признание пока не играет какой-либо роли?
Это нужно посмотреть. У вас в буддизме имеются процедуры признания, которые весьма строго определены и кодифицированы - на монашеский лад - для монахов. Стало быть в буддизме есть структуры признания. Однако же они не играют в нем такой огромной роли, как на хрис-
тианском Западе, где все люди подвергались процедуре признания, где предполагалось, что всему миру следует признаваться в своих грехах и где миллионы людей, сотни миллионов людей действительно принуждались признавать свои грехи. Когда вы смотрите на устав буддистского монашества и на правила христианской исповеди, вы обнаруживаете множество формальных аналогий, однако в действительности все это действовало далеко не одинаковым образом.
Признание всегда принимает форму повествования об истине преступления или греха. Следовательно, оно, возможно, имело формальные связи с другими видами повествований, например, с рыцарскими романами, с повествованиями о завоеваниях и т.д. Существует ли, на ваш взгляд, в современном обществе какая-то особая повествовательная форма признания?
Христианство если не изобрело, то, по крайней мере, стало повсеместно применять совершенно особую в истории цивилизаций процедуру признания - принуждение, длившееся из века в век. Однако, начиная с Реформации, дискурс признания вместо того, чтобы по-прежнему оставаться локализованным в ритуале покаяния, вышел, так сказать, наружу, превратился в разновидность поведения, у которого могли быть задачи, скажем, просто психологические: лучшего познания самого себя, лучшего самообладания, проявления чьих-либо склонностей, возможности распоряжаться собственной жизнью - упражнения по испытанию совести, которые протестантизм стал активно поощрять как раз вне рамок самого покаяния и признания, признания пастырю. А еще мы видим, как в ту же эпоху развивается литература от первого лица, когда люди начинают вести дневник, излагают то, что они сделали, пересказывают свой день - занятие, которое развилось преиму-
щественно в протестантских странах, даже если тому находятся разные примеры и в странах католических. А затем настало время той литературы, в которой признание имело невероятно важное значение (во Франции это была "Принцесса Клевская" ), и в такой литературе авторы стали рассказывать о своих похождениях в едва прикрытом, слегка романическом виде. Чудовищное распространение и проникновение повсюду механизма признания, которое ныне доходит до тех передач, которые бывают у нас во Франции (а я предполагаю, что то же самое есть и у вас в Японии), до таких радиопередач, а потом и телепередач, когда люди доходят до того, что говорят: "Ну вот, послушайте меня, вот у меня проблемы с женой, я больше не могу заниматься с ней любовью, и в постели с ней у меня больше нет эрекции, я в большом затруднении, что же мне делать..." Но этим не завершается история признания, будут и другие неожиданные повороты... Ибо все это представляет собою явление чрезвычайно значительное и весьма свойственное христианскому Западу с самых его истоков. В настоящее время у вас в Японии также наблюдается подобное явление, однако пришло оно с Запада. В традиционной японской цивилизации не было этой потребности в признаниях, такого требования признаний, столь крепко укорененных христианством в западной душе. И все это следовало бы изучить.
В Японии к 1900 годам имела место попытка модернизации романного жанра, приверженцы которой заявляли претензию на некую исповедальную литературу...
Да? Неужели?..
Подобная исповедальная романтическая литература по образцу "Исповеди" Жан-Жака Руссо даже превратилась в традицию современных японских романов, но любопытно, что называют ее "натурализмом"! Существует целая литература добровольной исповеди. Однако странно, что она затронула тех, кто никогда не учился читать или писать. Например, один осуждённый на смерть написал в тюрьме несколько романов такого рода, это был своего рода Фиески, требовавший, что бы все, что он писал, публиковали без всякого изменения орфографии. Итак, тюрьма, писательство, воля к признанию...
Вот перед Вами явление, о котором можно сказать, что это и есть феномен перелома. Ведь повествований закоренелых правонарушителей, повествований колодников, повествований людей, которых как раз в это время приговаривают к смерти, до начала XIX века почти не существовало, за исключением очень редких свидетельств. Однако потом, начиная с 1820 года, мы имеем тысячи свидетельств об узниках, которые пишут, и о людях, умолявших заключенных со словами: "Ну запишите же ваши воспоминания, ваши мемуары, предоставьте нам различные свидетельства". Журналисты бросаются в ноги преступникам, чтобы последние соблаговолили сделать им различные признания. Это чрезвычайно значимое и весьма любопытное явление произошло необычайно стремительно, но оно связано и со старой традицией, согласно которой преступники должны были, по сути дела, подвергаться наказанию на основании их собственных признаний. Преступника надо было заставлять признаваться. Даже когда против него имелись доказательства, несмотря на это общество жаждало получить признание, как своего рода изобличение преступления самим преступником. Кроме того, в начале XIX века господствовала идея, что наказание преступления должно быть, по существу, смирением преступника без всякого его исправления, тогда как преображение его души подразумевало, что этот человек должен быть познан и явить себя. С тех пор как наказание перестало быть просто отве-
том на преступление, а превратилось в операцию, преображающую преступника, то дискурс преступника, его признания, освещение всего, что он есть, что он думает, чего желает, становится необходимым. Если угодно, это своего рода механизм взывания к нему.
Я подумал о таком писателе, как, например, Селин. С поры его возвращения во Францию, все, что он написал, оказывается слегка подделанной исповедью, рассказывающей все, что с ним произошло, все, что он натворил. И Га-стон Галлимар очень хорошо почувствовал склонность публики к подобным признаниям, к исповеди...
Несомненно. Ведь на Западе вина является одним из основополагающих переживаний, в которых задействована скорее речь, чем деяние. Возьмем, к примеру, греческих героев "Илиады" и "Одиссеи". Ведь ни Ахилл, ни Агамемнон, ни Одиссей не говорят, исходя из вины. Вина вклинивается время от времени, однако она вовсе не играет роль пускового механизма. А в настоящее время можно говорить, что, напротив, именно на основании вины и запускается механизм апелляции к дискурсу, и к дискурсу литературному.
Я обращаю внимание на слово "литература", которое Вы только что произнесли. В прежние времена Вы говорили о ней охотно и много.
Ох! Много-много... даже слишком!
Но все-таки...
Причина очень проста. В ту пору я не вполне хорошо знал, о чем я говорю, я искал правила или принципы моего дискурса. Теперь я знаю это лучше.
Но право, можно подумать, что то, что Вы делаете теперь, ближе к литературе, и что именно поэтому Вы больше не испытываете потребности говорить о ней? Ибо, далеко не являясь дискурсом об истине, Ваши сочинения нацелены на то, чтобы раздвинуть пределы мышления и выявить то, что можно было бы назвать самой плотью языка.
Мне бы хотелось ответить, что это так: меня занимает вовсе не истина. Я говорю об истине, пытаюсь увидеть, как вокруг дискурсов, считающихся истинными, завязываются особые воздействия власти, однако моя подлинная задача состоит в том, чтобы выковать орудия анализа, политического действия и политического вмешательства в современную нам действительность, которая нас окружает и которая встроена в нас самих.
Возьмем очень простой пример: Вы говорили мне, что "Историю безумия" люди прочли, словно монографию на какую-то тему. Это, конечно же, так, но ведь было не только это, и что же случилось? Весьма любопытно (и с этим я не силах ничего поделать), что тот факт, что кто-то пишет историю психиатрического учреждения, что кто-то показывает, к какому механизму власти оно было подключено, буквально ранил совесть психиатров, разбередил сознание людей по поводу того, что творится в психиатрических лечебницах, так что книга эта, которая является лишь историей психиатрического учреждения, не важно, верной или не верной, правдоподобной или нет, рассматривается, по существу, как книга антипсихиатрическая, и меня даже теперь, в настоящее время, то есть спустя шестнадцать лет после опубликования этой книги, осыпают упреками как одного из злостных провокаторов, которые, не ведая чувства опасности и страха, которым они подвергаются и подвергают других, превозносили безумие и антипсихиатрию.
ПРИМЕЧАНИЯ
Редактор перевода Б. М. Скуратов.
1. Kenryoku to chi("Власть и знание", беседа с Ш. Хашуми, записанный в Париже 13 октября 1977 года) // Уми. 1977, декабрь. С. 240- 256.
2. Mauzi R. L"ldee du bonheur dans la litterature et la pencee francaise au XVIII siecle. Paris: Armand Colin, 1960.
3. Buff on G. L. Leclerc de. Histoire naturelle generate et particuliere, avec la discription du cabinet du Roi (en collaboration avec Daubenton, Gueneau de Montbeliard, I"abbeBexon.Lacepede). Paris: Imprimerie royale, 1749- 1803.44 vol.
4. Cuvier G. Lecon d"anatomie comparee. Paris: Crochard, an VIII. 2 vol.
5. La Fayette M.-M. Pioche de La Vergne de. La Princesse de Cleve. Paris: Barbin, 1678.
Обратно в раздел
Ранее мы говорили о том, что особенность идей Фуко заключается в том, что он не представляет концепции в завершенном виде в рамках одного произведения. Наоборот, он оставляет возможность на смещение акцентов при рассмотрении тех или иных явлений, что позволяет рассмотреть наше общество и функционирующие в нем нормы с разных позиций.
«Аналитика власти» не является исключением. На различных этапах творчества мы можем увидеть разные подходы к описанию власти. На археологическом этапе она тесно ассоциировалась с дискурсивными формациями, которые сами создают во внешнем мире объекты, подверженные дальнейшему изучению или другим действиям. На генеалогическом периоде власть тесно переплеталась с тканью социального, накладывающей сеть на отношения между людьми в обществе и не подразумевающей возможного выхода за пределы власти. На этическом этапе Фуко предоставляет более общий взгляд, он пишет, что «власть проявляет себя в ситуациях, когда одни действия могут структурировать спектр возможных других действий» .
Нельзя утверждать, что Фуко кардинально меняет свое представление о власти. Тем не менее, раскрытие разных аспектов ее проявления вносит существенный вклад в понимание механизмов функционирования власти. В данной главе мы планируем рассмотреть разные аспекты концепции власти-знания. В первом параграфе будет представлен общий подход к определению власти-знания. Далее мы рассмотрим дисциплинарное и биополитическое проявление власти. В третьем параграфе мы рассмотрим заботу о себе как практику власти над собой, и затем просуммируем основные пункты концепции власти-знания, необходимые для последующего анализа повседневных практик.
Связь между властью и знанием
Прежде чем описать логику Фуко по выявлению проявлений дисциплинарной власти и биовласти в современном обществе, необходимо в общем виде реконструировать те методологические шаги, которые привели его к возможности самой постановки исследовательского вопроса относительно указанных двух аспектов власти.
Археологический период творчества Фуко был в целом посвящен изучению дискурсивных формаций и пределов различных дискурсов, в частности дискурсов психиатрии и исторической науки. При этом дискурсивные формации он понимал как единую «систему рассеивания», закономерность и порядок «между объектами, типами высказываний, понятиями и тематическими выборами» . Иначе говоря, дискурсивные формации есть определенный образ представления объектов, который внутренне является однородным, т.е. такой образ представления «помещает» объекты в единую систему координат. Подобная система координат внутри дискурса признается истиной, определяемой как «совокупность приемов, позволяющих в каждое мгновение и каждому произносить высказывания, которые будут рассматриваться как истинные» .
С помощью археологического метода Фуко прослеживает этапы закрепления дискурсивных формаций в социальных институтах, экономических процессах и общественных отношениях. Тем самым, Фуко показывает процесс того, как определенное представление об истине закрепляется в социальных институтах через дискурс и впоследствии воспроизводится в обществе. Связь между представлением (или знанием) об истине и ее воспроизводством обосновывается через власть-знание.
Истина, по мнению Фуко, тесно связана с отношениями власти, которые воспроизводят и поддерживают ее. Они расширяют присутствие данной истины в социальных отношениях и оказывают политическое вмешательство на «действительность, которая нас окружает и которая встроена в нас самих» . Истина как определенное знание говорит нам о том, что есть в действительности, что существует и что мы должны воспринимать как реальное. Такое видение закрепляется в различных институтах в виде норм и ценностей, которые затем транслируются людям и формируют у них определенное видение реальности, соответствующее основополагающей истине дискурса.
С помощью генеалогического метода Фуко показывал, как исторически складывались институты, определяющие, что является истиной, а что нет. Подобные институты, подкрепляемые научным знанием, обладали возможностью трактовать норму и не-норму, определять тот образец поведение или жизни, которому должен следовать каждый в обществе. «Нет власти без рационального использования дискурса об истине, который проявляется во власти, исходит от власти и действует посредством нее» . Власть закрепляет знание об истине в нас самих, поэтому мы становимся проводниками власти.
Однако подобное знание об истине не является чем-то абстрактным, истиной выступает знание о любом явлении, которое считается достоверным. Истинным может быть знание как об устройстве общества, о законах природы, о трактовке справедливости или свободы, так и знание о себе, о своих социальных ролях, о своем характере и способностях. «Мы также подчинены истине в том смысле, что она творит закон» , согласно которому мы выстраиваем свое поведение и восприятие мира и себя в этом мире. Таким образом, власть неотделима от знания, так как в соответствии со знанием мы выстраиваем свое поведение, а само знание закрепляется с помощью власти в различных социальных институтах, воспроизводящих его.
Фуко не ограничивался общим определением власти, напротив, он утверждал, что «изучать власть нужно там, где … она оказывается воплощена в реальных и действенных формах практики» . В своих работах «Надзирать и наказывать» и в первом томе «Истории сексуальности» Фуко анализировал одновременное появление наук об обществе и определенных техник управления обществом в начале XIX века. Между проявлениями власти и знанием есть сильная связь, заключающаяся в том, что «власть и знание непосредственно предполагают друг друга; что нет ни отношения власти без соответствующего образования области знания, ни знания, которое не предполагает и вместе с тем не образует отношений власти» .
Власть и знание взаимно обуславливают друг друга в том смысле, что они оба предоставляют мир в познаваемой и управляемой форме. Познание возможно лишь в той степени, в которой власть установила познаваемый объект в качестве существующего. Управление объектами возможно лишь потому, что было установлено некоторое знание об управляемом объекте.
Фуко не отождествляет полностью власть со знанием, он указывает на то, что одно и то же явление имеет различные свойства и последствия в разных плоскостях анализа. Отдельное рассмотрение отношений власти и процесса познания заведомо вводит разграничение между властью и знанием. Отказ от подобных предпосылок анализа позволяет Фуко проследить связь между властью и знанием, между производством объектов и субъектов отношений и последующим их закреплением в системе знания, признаваемого истинным. Фуко подробно останавливается на анализе примеров властных отношений, выделяя 2 их формы: дисциплинарная власть и биовласть. Выявляя механизмы их функционирования, он показывает, что знание конструирует и воспроизводит субъекта отношений.
фуко власть девиация самоидентификация
Изучая развитие наук в XIX веке, Фуко пришёл к выводу, что параллельно с эволюцией знания о человеке шло непрестанное развитие технологий контроля за личностью и усложнение аппаратов реализации власти. Ныне власть реализуется через социальные институты, претворяющие социальные нормы в жизнь через техники запрета и вытеснения. Тюрьма, школа, армия, клиника и фабрика - именно они, вкупе с научными дисциплинами, обеспечивающими их функционирование, стали инструментом осуществления власти.
Однако же, при всём своём интересе к данной проблеме, философ так и не выработал собственную концепцию власти. Это действительно так, поскольку лишь в поздний период своего творчества Фуко начал осознавать место таковой концепции в своих теоретических изысканиях. Вот что он сам писал об этом: «Когда я обращаюсь к прошлому, то спрашиваю себя: о чём я говорил в «Безумии» или «Рождении клиники», кроме власти? Однако же я прекрасно понимаю, что… у меня никогда не было данного поля анализа в моём распоряжении». Для Фуко вопрос «Что есть власть?» всегда был вторичен по отношению к вопросу «Как власть самореализуется?» (при этом следует понимать, что философа интересовало не то, как власть обнаруживает себя, но какими средствами она действует и что происходит, когда индивиды вступают в отношения власти друг с другом).
Таким образом, вместо того, чтобы давать однозначные, чёткие ответы на возникающие в ходе исследования власти вопросы, автор, в основном, в различных фрагментах своих трудов бессистемно рассуждает о различных её (власти) аспектах. На мой взгляд, это отсутствие логики построения текстов чрезвычайно затрудняет восприятие данной концепции. Собственно, и сам Фуко неоднократно говорил о том, что «общая теория власти невозможна и что к данному предмету можно обращаться лишь в отношении определённых сфер, в коих власть имела место быть, демонстрируя, как власть их структурировала». Более того, известно следующее его высказывание: «Я никоим образом не конструирую теорию власти».
Всё это вынудило меня избрать для изложения сущности данной концепции следующую форму: выделить основные идеи (скорее даже, если соответствовать самому Фуко, основные свойства власти) и, представив их в виде отдельных тезисов, раскрыть содержание каждой.
1. «Исследование микрофизики власти предполагает, что отправляемая власть понимается не как достояние, а как стратегия, что воздействия господства приписываются не «присвоению», а механизмам, маневрам, тактикам, техникам, действиям… эта власть скорее отправляется, чем принадлежит». Власть, таким образом, ни в коем случае не следует понимать как нечто субстанциональное. Сам Фуко говорил о том, что власть не является ни достижением, ни позицией, ни наградой; нет, её должно воспринимать как функцию политических технологий в отношении «социального тела».
Власть имманентна всем социальным отношениям. Не будучи частью отношений владения, собственности, она не может быть локализована в руках одного индивида. Скорее, следует говорить о её реализации через сетеподобное объединение индивидов, кое, в то же время, сами подлежат её воздействию. При этом нельзя расценивать данную структуру как стабильную; Фуко описывает власть как нечто, «циркулирующее» в обществе. Власть воздействует, если можно так выразиться, как снизу вверх, так и сверху вниз.
Основа власти лежит в механизмах, порождающих социальные связи и различия. Фактически, по Фуко, отношения власти лежат в основе различных дифференциальных отношений, являясь внутренним условием экономики, политики и т.д.
2. Власть не носит чисто репрессивный характер; она позитивна, следовательно, продуктивна. Как утверждал сам Фуко, если бы власть выражалась лишь через систему запретов, было бы практически ирреально заставить людей подчиняться ей. Власть принимается именно в виду того факта, что она попеременно то воспрещает, то продуцирует. Она скорее подобна создающей сети, пронизывающей все слои общества, нежели машине репрессий.
Однако же и борьбу против власти, сопротивление ей «не следует понимать как попытку отрицания власти», поскольку она сама по себе продуцирует властные отношения, как бы поддерживая своего противника.
3. Власть неразрывно связана со знанием (которое, как и власть, носит социальную природу). «…надо признать, что власть производит знание (и не просто потому, что поощряет его, ибо оно ей служит, или применяет его, поскольку оно полезно); что власть и знание непосредственно предполагают друг друга; что нет… знания, которое не предполагает и… не образует отношений власти». Как мы видим, такие конструкты, как власть и знание, не могут быть независимы; по Фуко, они не пребывают в причинно-следственных отношениях, а являют собой две стороны одних и тех же отношений социального характера.
Механизмы власти параллельно являются механизмами формирования и аккумуляции знания. В конце концов, эти два понятия в понимании Фуко образуют между собой столь тесную связь, что он вводит для их обозначения как бы новое, унитарное понятие «власть / знание» (pouvoir/savoir), изучению посредством которого подлежат социальные и научные практики. «Власть/знание… конструируется как эвристическое», предсказующее и взаимопредопределяющее развитие обеих сфер.
- 4. Власть/знание проявляет себя через дискурс. Отношения власти равно не могут ни возникнуть, ни развиваться, ни нормально функционировать вне производства, накопления, циркуляции и функционирования дискурса.
- 5. С властью в знании необходимо бороться. Борьба с властью успешна, если ведётся на двух уровнях: с внешними формами (насилием, репрессиями, законами и т.д.) и внутренними, имманентными знанию, причём акцент делается именно на втором. В то же время Фуко отмечал, что, так как знание есть на всех уровнях общества, то эффективно сопротивляться его власти может лишь «абсолютный учёный», владеющий практически всеми возможными дискурсами. Лишь он, непосредственно производящий знание, не нуждается в политике. Используя свои достижения в целях всеобщего блага, он не нуждается в партиях и общественных объединениях. Фактически, в обществе непрестанно идёт борьба знания подавляющего и подавляемого. Чтобы эта борьба была эффективна, необходимо соблюдать следующие принципы:
борьба не должна быть идеализирована.
борьба должна носить внетерриториальный и внеклассовый характер; это означает потерю индивидом, вступающим в неё, как своей принадлежности, так и своей маргинальности.
борьба должна вестись за право быть отличным от других, т.к. ни одно субъективное мнение не является универсальным, а, следовательно, его нельзя навязывать всем.
борьба должна вестись против привилегированности познания, чтобы преодолеть подчинение власти наукой.
Однако же не следует рассматривать власть и сопротивление ей у Фуко так же, как это делается в марксизме, то есть как дуализм и вечную оппозицию. Философ отрицал такую позицию, объясняя это тем, что «власть рождается из множества отношений». Более того, в некоторых контекстах сопротивление власти он рассматривал как объект её применения (например, когда говорил о том, что реальной политической задачей общества является критика институтов, через которые реализуется власть, чтобы политическое насилие, осуществляемое ими, раскрыло себя и с ним стало возможно бороться; тем самым он поддерживал идею локальной борьбы путём критики властных структур, что, в свою очередь, должно было привести к отделению «власти истины от социальных, экономических и культурных форм гегемонии, в рамках которых она действует в настоящее время». То есть, его позицию в данном вопросе можно охарактеризовать следующим образом: в наше время акт сопротивления власти всё ещё является властным действием сам по себе и, соответственно, несёт на себе черты эффекта власти).
6. Дисциплинарная власть, отличаемая Фуко от «суверенной» власти, опосредованной юридическими дискурсами, структурирует деятельность до тех пор, пока власть не интернализуется и не станет, в той или иной степени, невидимой. В современном обществе власть из видимой системы принуждения превращается в сферу воздействия частных дисциплинарных практик (так, она во многом становится областью скорее «лечения», чем наказания).
Следствием этого является тот факт, что, пройдя институционализацию, дисциплинарные технологии в процессе своего функционирования нередко вступают в противоречие с принципами, документально зафиксированными в законах; в то же время они обосновывают себя «посредством непрестанного включения себя во внесудебные системы». Таким образом, размываются собственно границы существования дисциплинарной власти. Ныне дисциплина как механизм ведёт к диссоциации законодательной системы, которую, хотя она никогда и не будет полной, уже нельзя отрицать. Фуко называет её «антизаконом».
По его мнению, дисциплинарная власть основывается на непрестанном наблюдении, вмешательстве, самореформации и практике. Она заменила собой и власть короля, и власть церкви. Тюрьма, армия, школа, клиника, полиция - вот институты, характерные для нынешней эпохи. Микротехники дисциплинарной власти нормализуют и предписывают поведение не только индивидов, но и социальных общностей.
- 7. Власть производится и воспроизводится посредством множества различных программ, технологий и стратегий, как явных, так и неявных (например, дискурсивные практики, действующие в сфере цензуры). Фактически, власть атрибутивна по отношению к действительно огромному комплексу стратегических отношений, и это будет истинно в любом конкретном типе общества. При этом нельзя сказать, что эти стратегии неизменны, равно как они не являются и постоянно изменяющимися.
- 8. Всякий феномен власти смежен другому, а не зависит от него (в данном случае имеется в виду отсутствие причинности, а не отношения зависимости). В то же время для отношений власти характерно поддержание определённой дистанции как между её феноменами, так и между субъектами (например, учитель и ученик, солдат и офицер, доктор и пациент).
- 9. Властные отношения имманентны для того, что Фуко в работе «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» называет «политэкономией тела». Вот как он сам писал об этом: «Политический захват тела связан сложными двусторонними отношениями с его экономическим использованием; тело захватывается отношениями власти главным образом как производительная сила. Но, с другой стороны, его функция как рабочей силы может осуществляться только в том случае, если оно вовлечено в систему подчинения… тело становится полезной силой только в том случае, если является одновременно телом производительным и телом подчинённым. Подчинение его не достигается исключительно средствами насилия или идеологии». Таким образом, но мнению Фуко, сфера действия власти охватывает не только «большие дела», но и, возможно, в первую очередь уровень материальных сил.
- 10. Идеальной формой власти Фуко называет такую, при которой можно будет говорить о самоконтроле и самодисциплинировании людей; она должна применять себя в каждом мгновении жизни каждого индивида, усиливая степень его самоидентификации, опосредуя его сознание принципом Истины, коий он должен признать и интериоризировать и другим должно признавать в нём. Создавая таких субъектов, власть не должна стремиться к достижению абсолютного конформизма. Наоборот, её долг - в первую очередь производить на свет индивидуальности, к которым Фуко чуть ли не в первую очередь относит различного рода девиации.
Здесь следует пояснить, что отклонения от нормы всегда представляли для Фуко огромный интерес. Во многом именно девиантные дискурсы были для него источниками истинного знания. Он объяснял это так: истинный интеллектуал маргинален, так как знание всепроникающе, оно носит всеобщий характер. Потому и «маргинальное знание», то есть порождаемое маргинальными меньшинствами (будь то безумцы или заключённые), заслуживает рассмотрения и признания. Тем не менее, не следует потакать преступлению или безумию, поскольку социально не преступление, а то знание, «которым обладает заключённый, понесший наказание».
- 11. Власть также представима как «предположительно рациональный конструкт, состоящий из новых институтов, режим Истины, который включает в себя и расширяет эффекты знания».
- 12. Власть находится везде не потому, что она всё охватывает, но потому, что она исходит отовсюду. В более поздних работах Фуко обращается к т. н. «микровласти». Акцент здесь делается на её локально действующих техниках. Эта система интерсубъективных отношений власти проявляется в форме упорядоченья этих отношений и контроля за ними, одновременно регулируя «субъекты, объекты и конфигурации дискурсивных практик посредством кодифицированной регламентации порождения дискурса». Что касается реализации сопротивления власти на микроуровне, то Фуко утвержает, что изменения внутри даже одного-единственного социального института влекут за собой изменения во всём множестве институтов.
- 13. Уже незадолго до смерти Фуко стал включать в свои представления о власти чисто прикладной аспект - (у) правление. «Управление индивидом должно быть связано… с целью улучшения условий жизни человечества в целом…» Таким образом, его заинтересовало то, как власть расширяет сферу своего воздействия и как направлять это воздействие на благо людей.
Взгляды Фуко на власть от бытовавших ранее концепции по множеству весьма значимых пунктов. Фуко не отделял социальный контроль от контекста отношений власти, не выносил его за их рамки; нет, он говорил, что его место внутри них. Французский философ утверждал, что нельзя «разделять применение власти и социальный контроль… иначе не будет возможным определять отношения власти как определённый вид социальных отношений».
В то же время Фуко не отрицал воздействие на власть норм, присущих социальным отношениям. Нормы имманентны применению власти; они делают власть менее заметной, не лишая её эффективности. Сама же власть «терпима, только когда значительная часть её влияния скрыта. Её эффективность пропорциональна степени этого сокрытия. Для власти секретность - это не преграда, а необходимость, причём не для повышения эффективности, но для её простого признания». Более того, Фуко оставлял за субъектом право, пребывая в сфере воздействия различных социальных норм, сопротивляться воздействию власти.
Отказ от понимания власти как функционирующей в рамках системы социальных норм означает игнорирование многих чрезвычайно эффективных практик власти. Опять же, Фуко придерживался того взгляда, что эти формы так или иначе являются разновидностью эффекта действия власти, был ли таковой результат достигнут умышленно или нет, а потому их нельзя отрицать.
К тому же, что касается позиции Фуко в отношении того, является ли действие власти всегда преднамеренным, то здесь он был достаточно противоречив. В введении к циклу, посвящённому истории сексуальности, он писал, что отношения власти и преднамеренны, и внесубъектны (уже здесь можно говорить об алогичности данного автора, так как преднамеренность так или иначе предполагает субъекта); преднамеренность выражается, по мнению Фуко, в том, что всякая власть реализуется в соответствии с комплексом поставленных целей и задач. Однако же последние не являются результатом выбора или решения отдельного, индивидуального субъекта. Понимание целей приходит логическим путём, хотя их никто не устанавливает и лишь единицы формулируют.
Как известно, Фуко гораздо меньше интересовали причины действия власти, чем то, как она реализует себя и к каким эффектам это приводит. Что касается преднамеренности последних, то они также, в конце концов, далеко не всегда носят преднамеренный характер.
Следующей характерной чертой теории власти Мишеля Фуко был его подход к субъекту. В рамках его генеалогической теории власти, по сравнению с традиционным подходом, когда роль субъекта обязательно связывалась с определёнными функциональными требованиями (например, субъект обязан принимать решения или субъект, обязательно действующий в рамках системы отношений производства; всё это представляет субъекта детерминированным извне), определение субъекта выглядит как образ «тела в материальном потоке», как механизм, самостоятельно простраивающий себя. Фуко видел субъекта деятельности её организатором, а не средством исполнения, поскольку роль субъекта здесь заключается не в детерминации определённых действий, а лишь в придании им вероятности осуществления. Это же применимо и к субъекту отношений власти: в этом случае он и реализует власть через соответствующие институты, и порождается ею. Соответственно, в фокусе внимания исследователя больше не остаётся формализованных условных единиц (индивид, группа, институт), так как они не владеют и не манипулируют властью; de-facto имеет место «децентрализация субъекта». Власть становится «автономной системой принуждения, функционирующей через формализованные системы дисциплины и организации».
Ещё одной особенностью теории власти Фуко является цель действия власти. Она не призвана решать конфликты (ориентация функционалистов / бихевиористов), не стремится к достижению идеологического доминирования (как утверждает марксизм и неомарксизм), но должна вести к повышению эффективности деятельности и уменьшению противостояния путём регуляции и наблюдения, а не репрессий; в случае же, если наказание является неизбежным, власть должна стремиться «наказывать менее строго, но для того, чтобы наказывать более равно, универсально и неизбежно; глубже внедрить власть наказывать в тело общества», то есть опять-таки, уменьшая насилие, применяемое в отношении девиантов, делать акцент на внерепрессивные пути разрешения социальных конфликтов, не превращая их в свою первичную сферу применения (как уже было сказано выше, при идеально действующей системе власти индивиды будут заниматься самоконтролем; вот как это могло бы выглядеть в контексте тюрьмы или клиники: «Принцип был следующий: периметр здания строился в виде кольца. В центре была башня, пронизанная большими окнами, обращёнными на внутреннюю сторону кольца. Внешнее здание было разделено на камеры; каждая была построена на всю толщину здания. У этих камер было по два окна: одно открывалось внутрь, обращённое к окнам центральной башни, другое - внешнее - позволяло солнцу освещать всю камеру. Всё, что теперь требовалось, - это поместить в башню наблюдателя и заполнить камеры лунатиками, пациентами, преступниками или школьниками. Обратная подсветка позволяла наблюдать из центральной башни силуэты в кольце камер». Действие подобной системы было прекрасно описано у Дж. Оруэлла в его романе «1984»: поскольку человек не мог с уверенностью сказать, в какой момент за ним наблюдают, а в какой - нет, ему приходилось постоянно вести себя так, как если бы за ним наблюдали). Фуко утверждал, что современная «гуманная» система дисциплины является производной не от общей гуманизации человечества, но, скорее, от естественной эволюции практик воздействия власти, становясь всё более эффективным механизмом контроля над обществом, только способствующим максимально тесному вживлению власти в структуру социальной жизни.
Однако же Фуко нельзя назвать радикальным гуманистом, так как вряд ли он ставил человека на первое место в системе ценностей общества. Нет, личность не располагалось им на неких привилегированных позициях. Нельзя не признать, что в его понимании это лишь субъект сопротивления власти, действующий на микро-, а не макроуровне.
Также критики называли одной из отличительных характеристик данной теории власти её пессимизм. Во-первых, Фуко, в виду его явного уважения к трудам Ницше, достаточно часто «обращался к философии нигилизма и отчаянья». И во-вторых, «представление общества как сети вездесущих отношений подчиняющей власти производило впечатление противостояния всякой возможности хоть сколько-то значимой индивидуальной свободы». Однако можно утверждать и то, что Фуко говорил об определённой хрупкости системы доминирования власти над человеком. Нельзя сказать, что власть принадлежит только угнетателям (если она вообще может кому-либо принадлежать, что в контексте данной теории представляется очень и очень спорным). За индивидом сохраняется определённая способность к реализации своей свободной воли. Это объясняется тем, что власть не исчерпывает собой сферу социальных отношений; она есть суть лишь одна из их форм.
Специфичность теории власти Фуко порой доходила до странностей. Так, некоторые авторы утверждают, что в ней отрицались «реальные источники власти». В то же время, несмотря на всю комплексность, относительную бессистемность и, во многом, противоречивость данной теории, Фуко сумел представить достаточно важные выводы о происхождении современных форм власти, подтверждённые глубоким анализом её систем реализации.
Надеюсь, что в данной работе мне удалось если и не раскрыть целиком и полностью сущность данной теории, то, во всяком случае, раскрыть значительную часть её ключевых моментов.
К числу оригинальных концепций власти относится концепция М.Фуко. С появлением работ Фуко фактически началась новая волна интереса к осмыслению феномена власти, связанная с постмодернистской критикой традиционной парадигмы власти. Бросив вызов традиционному подходу, Фуко считает его однобоким, сводящим власть к «власти над», к негативной репрессивной силе. Власть, по его мнению, не может быть описана в таких терминах: «она не только давит на нас как сила, говорящая «нет», но и производит вещи; она приносит удовольствие, дает знание, формирует дискурс». Фуко полагает, что традиционная модель может быть использована для характеристики досовременных властных отношений, но вряд ли способна адекватно описать и объяснить современные формы власти, основанные на новых способах управления и тесно связанные со знанием, экспертизой и специализированными технологиями.
Современная власть, пишет Фуко, принимает форму «дисциплинарной власти». Под дисциплинарной властью он понимает власть, трансформирующую людей в объектов с помощью «дисциплин», присущих психиатрии, медицине, криминологии и социальным наукам. Фуко интересуют техника и технология власти, опирающиеся на знание и способы их использования различными институтами для осуществления контроля над людьми.
Некоторые авторы обозначили концепцию Фуко как «четвертое лицо власти», поскольку «власть-4» появляется в тех структурах человеческих отношений, которые ранее считались свободными от власти. Власть, пишет Фуко, находится везде, не потому, что она охватывает все, а потому, что исходит отовсюду. Власть «никогда не располагается «здесь» или «там», никогда не находится в чьих-то руках, никогда не присваивается как товар или часть богатства». Власть – это специфический механизм достижения чего-то, «это способ изменения определенных действий с помощью других действий». В отличие от традиционных концептуализации, «власть» у Фуко не рассматривается как власть А над Б; скорее и А и Б являются продуктами власти, они создаются властью и составляют важнейший элемент в ее конструкции. Власть – это тотальность, постоянно подчиняющая индивидов путем структурирования возможного поля их деятельности; она проявляет себя в многообразии силовых отношений, имманентных сфере их существования.
Однако Фуко подчеркивает, что индивиды не являются «инертными и согласными на все» объектами власти: «индивид, конституированный властью, одновременно является ее двигателем». В отличие от силы, которая воздействует на тело и разрушает какие-либо возможности или закрывает доступ к ним, власть осуществляется только над свободными субъектами, которые имеют поле выбора и несколько различных вариантов поведения, реакций и действий. Там где все предопределяется детерминирующими факторами, отношение власти отсутствует: «рабство не есть властное отношение, поскольку человек находится в цепях».
В соответствии со своим пониманием власти, главную задачу ее изучения Фуко видит в том, чтобы «рассмотреть, каким образом происходит постепенное, прогрессивное, реальное и материальное подчинение объектов через многообразные организмы, силы, энергии, материалы, желания, мысли и т.д. Мы должны понять подчинение в его материальной инстанции как производство объектов... мы должны попытаться исследовать мириады тел, которые создаются как периферийные объекты в результате действия власти». Фуко интересует, как люди управляют собой и другими с помощью производства знания. Его подход направляет исследование на анализ появления и формирования властных отношений, их историческое происхождение. Вместо традиционной дедукции в исследовании власти, идущей от центра и далее рассматривающей степень «проникновения» власти в периферийные сферы, Фуко предлагает осуществлять «восходящий анализ власти, начинающийся с ее элементарных механизмов, имеющих свою собственную историю, свою траекторию, свою технику и тактику, и потом выяснить, как эти механизмы власти были и продолжают инвестироваться, колонизироваться, использоваться, расширяться и т.д. в более общих механизмах и формах глобальной доминации».
Концепция Фрёнда
Среди наиболее влиятельных исследователей политической власти выделяется Жюльен Фрёнд – специалист в области социального конфликта. Фрёнд разрабатывает предельно универсалистские концепции политической философии, близок к М. Веберу и К. Шмитту. Исследование Ж. Фрёнда «Сущность власти» в некотором смысле подводит итог длительной эволюции западной политической философии, крупнейшие представители которой многократно пытались вывести политику из различных общественных оснований. В истории политической философии известна длительная эпоха концепции общественного договора, для которого политика и власть были производными от права, а не первичными явлениями. Правовых концепций власти и политики придерживались Гоббс, Локк, Спиноза, Руссо, Кант и многие другие. Известны попытки связать политику с моралью (Гегель и др.). Весьма показательно объяснение политики М. Вебером, представляющее власть первичным явлением, политику же – производным.
Полагая отношения власти такими же автономными, как политические отношения, Фрёнд подчеркивает их соотнесенность и с конкретной политикой. Иными словами, сущностью власти является конкретная политическая деятельность. Универсальное же начало власти – отношение командования (распоряжения) и подчинения (исполнения) образует категорию всеобщности, которую в системе взглядов Фрёнда можно признать соразмерной любому конкретному уровню политики. Универсален и всеобщий организационный принцип власти: командование. Власть не существует без командования и повиновения. Фрёнд не склонен связывать власть с какими-либо иными общественными явлениями, даже с политикой. Не политика, а собственное, только внутренне присущее власти отношение – командование – определяет власть. Командованию власть обязана своим существованием. Ее присутствие в обществе априорно: «Власть – это социальное средоточие командования, опирающегося на один или несколько слоев или классов общества. Не «классы, слои» опираются на власть, а власть – на них».
Интерпретируя мысль Аристотеля «Человек есть политическое существо, естественно предназначенное жить, в обществе», Фрёнд выделяет в ней следующие положения:
1) человек – политическое существо по своей природе, иначе говоря, политика сущностна, а не конвенциональна; 2) человек без полиса - не человек, а либо нечто низшее, животное, либо высшее, бог; 3) политическое состояние органично человеку, поэтому, как настаивает Аристотель, между функцией царя, или магистрата, и функцией отца семейства и владельца рабов разница не в степени, а в специфике. Действительно, Аристотель видел в «естественности» политики особо присущее ей свойство, которое заключается в том, чтобы не разделять, а объединять людей.
Не существует, как полагает Фрёнд, и не существовало аполитического или дополитического общества. Политическое начало органично и присуще всем видам деятельности. По этой причине невозможно как утверждать первичность или вторичность политического, так и выводить политическое из других социальных начал (экономических и пр.). Политическое для Фрёнда – это средостение социального начала. Будучи одной из форм господства человека над человеком, политическое в обществе и в человеке равно самому себе во все времена. Его постоянной функцией является приведение в единство разделенного на группы, классы и прослойки современного общества. Само по себе общество не представляет собой единства; оно обладает единством только тогда, когда является политическим обществом. «Строго говоря, – отмечает Фрёнд, – всякое социальное отношение допускает егополитизацию, но не является тем не менее специфически политическим». Общество представляется непосредственно политическим потому, что политическое отношение по своей природе социально, но оно лишь одно из социальных отношений. Сама политика объединяет в обществе то, что она в нем разъединяет, начиная с отдельных обществ, в которых, как считает Фрёнд, она противопоставляет одни группы другим, чтобы соединять их в определенные социальные общности, и кончая миром в целом, разделенным на отдельные государства, которые также должны сосуществовать в некоем политическом историческом единстве. «Иначе говоря, политика живет социальной гетерогенностью, даже если внутри государства она, пытается создать некоторое единообразие».